тони лашден
Зацветает вода
Шумела сосна.
Все казалось очень знакомым, почти не изменившимся с момента отъезда. Только мелкие, незначительные детали вскрывали рубец памяти.
Чистый, прихорошенный двумя реставрациями и новой стекляшкой университета в центре, город мутнел по краям. Уже на последней остановке трава наползала на тротуар, деревья сгущались, и металлическая конструкция цвела ржавчиной. Лес лениво жевал город с окраины, возвращая одолженную землю.
Она рассматривала улицу, забор, дом, огород. Скрупулезно сверяла их с воспоминанием, как в детском задании: найди десять отличий. Главное отличие было в самой Миле. За два года от нее почти ничего не осталось.
«Тёть Валь, вы тут?».
Дом встрепенулся. Заскрипел порог сеней, где-то в глубине торопливо захлопнулась дверь, зашаркали тапки. Дом выдохнул тётю Валю – она вывалилась на улицу, расхристанная, смущенная.
«Ой Людочка, ты наконец приехала! А я тебя только к вечеру ждала!»
«Людочка» - и двадцать лет жизни в крошечном городке тяжело навалились на Милу, прижали ее к гнилой сырости. Мила шагнула вперед, с опаской, как раньше спускалась в холодный погреб и тревожилась оступиться на узкой лестнице, и будто случайно уперлась в тётю Валю, горячую от домашнего тепла.
Тётя Валя сочно поцеловала Милу в щеку, привлекла к себе, и Мила покорно провалилась в это объятие. Ласковое воркование: как выросла, как изменилась, как похорошела, ну даешь – приятно лилось, пока их связь, поблекшая за время разлуки, жадно напитывалась цветом.
«Ты с дороги устала, не хочешь прилечь? Может, голодная?».
«Ну что вы, тёть Валь, мне до квартиры – две минуты. Что я у вас разлеживаться буду?».
«Ну смотри… Я там, конечно, еще в среду все протерла, пропылесосила, шторы тебе постирала. Трошкі еды в холодильник поставила: творог, яйца, молоко. Все свое, у соседки брала. Сегодня ко мне приходи на ужин – ты меня не обижай, я специально блины сделала, как ты любишь. Хоть поговорим с тобой, я тебя так давно не видела», - лицо тёти Вали сморщилось, как от боли, и она растерла ладонью глаза.
Миле стало ее жаль, стало жаль их расставания, и к этому вдруг подмешалась какая-то щемящая тоска от утраты, которую так и не удалось прожить.
«Погоди, хоть пирога дам...» - дом открыл и закрыт рот, и тётя Валя вернулась к Миле с куском пирога, запрятанного в старое вышитое полотенце. Похлопав себя по карманам, отдала Миле ключ от квартиры.
Дом тёти Вали зачинал частный сектор, сторожил его. За ним жались друг к другу подслеповатые хаты, с пыльными окнами. Ближе к тёте Вале жило несколько старушек, скрипящих и охающих вместе со своими деревянными жилищами. Но потом начинались пустые дома. Сначала шли те, которые были покинуты совсем недавно: где-то еще проглядывались забытые в траве игрушки, посуда, поставленная на сушилку, цветы на подоконнике. После них трухой рассыпались мертвые дома. Пустыми они были уже в детстве Милы и с годами только сильнее ветшали. Обиженные и нелюбимые, проваливались внутрь себя, схлопывались и уходили в землю.
Конец дороги от частного сектора терялся в густой траве. В детстве мама пугала: убежишь – и потонешь в болоте. Тогда еще болота были насухо выжаты, похоронены глубоко в землю и превращены в поля для кукурузы и бояться их было нечего. Но Мила все равно крепко держала маму за руку и внимательно следила за дорогой.
Еще до своего отъезда, Мила почти не ходила к окраине. Хрущевка, где находилась ее квартира, была построена в 70-ых, прямо напротив дома тёти Вали, в котором тогда еще жила вся их семья: мама Милы, два ее брата и сестра, Валя, бабушка и дедушка.
Дедушка Милы работал мелиоратором. За заслуги перед сельским хозяйством ему выделили квартиру в хрущевке, куда пошли жить мама Милы и тётя Валя. Сам дедушка не хотел уходить с земли, хотя ему было тяжело уследить за хозяйством: братья мамы разъехались сразу после окончания школы.
Мила открыла дверь подъезда, и от темной лестничной площадки потянуло привычным запахом плесени. Хрущевка почти никогда не просыхала. Дом построили на осушенной земле, которая быстро начала проседать, и уже к концу девяностых подвал регулярно подтапливало грунтовыми водами.
Поднявшись на свой этаж, Мила остановилась у ступенек. Соседские квартиры напряженно молчали, наблюдая, как она, забыв, какие ключи открывают дверь, подбирала из связки нужный. Замок протяжено заскрипел, и Мила замерла на пороге.
Квартиры не было.
Квартира была вырезана из сердцевины дома: ни окон, ни балкона, остались только две стены, в одной из которых и находился вход. Мила рассматривала выпотрошенное пространство, где не осталось даже намека на обжитость. Пустота набухла от влаги: разводы шли по серым, облущенным стенам и полу, на котором кое-где был оставлен строительный мусор. Там, где, видимо, раньше была ванна, растекалось бурое пятно, и рядом с ним пробивались хлипкие стебли полыни.
Мила закрыла глаза и начала считать про себя до десяти. Когда реальность выскальзывала, Мила пыталась ее упорядочить: найди пять зеленых предметов в комнате, назови все цвета радуги, сосчитай до десяти, до двадцати, до ста.
После десяти ничего не изменилось. Мила подошла к самому краю квартиры. Внизу никаких искажений не было: дом тёти Вали, сосны, автобусная остановка. Мила вдохнула, как перед нырком в глубокую воду, и выставила ногу наружу, пытаясь нащупать невидимую опору. Нога так и замерла в воздухе, покачиваясь от напряжения.
Сделав шаг назад, Мила неожиданно для себя заплакала. Прозрачные, легкие слезы шли без надрыва. Мила обошла всю квартиру, но не смогла найти ничего, что напоминало бы о доме. Ни фотографий, ни рисунков, ни мебели. Мила не знала, куда наклеить свои воспоминания о доме: стены в помещении снесли, и осталось лишь распавшееся нутро. Где была их кухня, в которой мама пестовала рассаду на подоконнике? Где была гостиная с ковром, на которым был вышит папоротник? Где была комната Милы?
Квартира была счищена до основания.
Мила вернулась на лестничную площадку и начала звонить к соседям. Никто не открывал. За дверями соседей не было ни звука: хрущевка стояла в напряженной, сжатой тишине, в которой грохотали торопливые шаги Милы. Мила проверила почтовый ящик. На нем смущенно краснел номер ее квартиры, но внутри не было ни писем, ни извещений.
Мила выбежала из подъезда к дому тёти Вали.
«Людочка, - та резко встала с дивана, увидев ее в прихожей, - что такое?».
Дом тёти Вали внутри был точно таким же, каким Мила его помнила. Икона в красном углу, накрытая рушником, пластиковые цветы у трюмо, россыпь черно-белых фотографий, небольшой бормочущий телевизор, накрытый вязанной салфеткой, и сервант с посудой для праздников. Здесь все было, как раньше.
Прогретая, уютная зала впустила Милу, и та, оставив обувь за дверью, неспешно разделась. Торопиться было некуда.
«Квартиры больше нет, тётя Валя», - Мила присела на табуретку рядом с печью и облокотилась о нагретый бок. Тепло заползло под одежду и свернулось у нее на коленях.
«Мне больше некуда возвращаться».
*
Сначала умерли братья мамы.
Две глупых смерти подряд. Один пьяным оступился на рыбалке и захлебнулся на мели, где воды было по колено. Второй, будто что-то предчувствовал, поехал работать на песчаные карьеры, подальше от воды. Грузил массивные фуры, вроде был опытным водителем, а потом взял рейс в дождь и перевернулся.
Мила не была на их похоронах – слишком маленькая. Но горевали по ним тяжело: бабушка надела траур и не снимала его уже до конца жизни. Дальше утраты только накапливались.
Мила хорошо помнила смерть дедушки. Он уходил в течение нескольких лет, и эта смерть застелила горькой памятью ее взросление. Дедушка умирал от болезненной гангрены, которая ползла по телу зеленоватой пеной. Первыми начали гнить ноги – со злым нажимом, дедушка шутил, что гниют они ровно по голенище сапог.
Дедушка бинтовал стопы, от которых шла густая, тленная вонь, и выходил во двор, чтобы подставить ноги солнцу. Каждый шаг сопровождался тяжелейшей болью, и на лавочку дедушка падал без сил. Уже после его смерти, Мила долго видела абрис уставшего сгорбленного тела рядом с домом.
Ближе к концу, после двух бестолковых ампутаций, дедушка начал теряться в тумане. Миле он сбивчиво рассказывал про свою молодость. Как они приехали в область совсем юными, из других деревень, и как радовались первой серьезной, ответственной работе. «Это был мой шанс стать человеком, понимаешь, Милка? Я делал, что говорят. Молодой был, дурной. Куда мы лезли? Мы разве знали, до чего все дойдёт?».
Дедушка махал руками, говорил про агро-училище, про долбёжку о величии советского человека, подчинившего природу, о неуважении к земле, пустому, товарному отношению к ней. Рубили лес, корчевали растения, ставили плотины на реку, что-то осушали, что-то затапливали, садили гектары кукурузы на ягодных местах – он перечислял их бесконечные задания по возделыванию болот, потом уставал и, затихнув, начинал плакать. «Все это зря было, зря».
Дедушка плохо реагировал на новости. Иногда смотрел телевизор и вдруг начинал кричать, что в лесхозе одни воры, продают лес в Китай за копейки, лишь бы навариться. «Пилят вековые деревья – за пять рублей! Как не стыдно!» - дедушка грузно оседал в кресло и начинал лементовать, что ему нужно к болотам, на воздух, неужели так сложно завезти. Мама и бабушка плакали вслед за ним: дедушку утягивало в плотное, горячее безумие, из которого он постепенно перестал появляться.
Последние дни дедушка провел в ругани с кем-то невидимым. Он подвывал, что-то громко доказывал, а потом внезапно затих.
Бабушка продержалась немногим дольше. Через пару лет она слегла с пневмонией и уже не смогла подняться. Сама она поясняла: «А что вы хотите, такая влажность в доме» - и заходилась скрипучим кашлем. Бабушку и дедушку похоронили вместе, и их могила быстро покрылась мхом.
Тётя Валя перебралась в их хату: все-таки, за ней надо было присматривать. «Тут печку подтопить, там – на грядках прополоть, здесь – деревья подвязать, рабіць заўсёды ёсць што», - тётя Валя играючи справлялась с оставленной землей и постепенно, раздав животных, засадила огород цветами.
Соседки цокали на эту расточительность: дедушка всегда держал хотя бы пару соток картошки, лука. Но тётя Валя была непреклонна. «Всё давно можно купить в магазине, зачем спину рвать?». Земля для радости, кветачкі – для пчол.
Мила уехала вскоре после этого. Боялась заплесневеть, боялась оставаться в крошечном городе, где горизонт будущего был сужен до двух карьер: бухгалтерка и учительница. Мила боялась быть рядом с мамой, которая после всех смертей ушла в себя.
Мама будто покрылась тиной: от блескучей, искристой женщины осталась измученная, высохшая копия. Она перестала выходить по вечерам, заниматься хобби, следить за собой – потеряла желание жить и устала заставлять себя это желание имитировать. Сняла себя прежнюю и надела скучный, истертый костюм другой женщины, недовольной своим местом, своей судьбой, своей дочерью. Уезжать из города мама не хотела: везде плохо. Менять работу тоже не планировала: везде платят мало. Недовольство капало и капало, и внутри мамы росла зловонная злоба.
Мила не так красилась, не то носила, любила не тех, хотела работать непонятно кем – вода точит камень, и мама обтесывала Милу со всех сторон. Дышать дома было нечем, варево упреков перекипало и отравляло воздух.
Мила уехала – и больше не приезжала. С мамой они созванивались раз в неделю, Мила звала ее к себе: увидишь столицу, развеешься, встретишься с подружками, чем плохо? Мама на это лаяла: это ты возвращайся домой, хватит шататься неизвестно где, что ты там делаешь, возвращайся домой, возвращайся домой, возвращайся домой.
Кладя трубку, Мила испытывала виноватое облегчение, что разговор закончился.
В начале недели неожиданно позвонила тётя Валя. Речь ее была сумбурной, прыгающей с место на место. Извини, что беспокою, Людочка. Знаю, что поздно. Я бы, конечно, тебя не тревожила. Ой, что делается… Мама твоя ушла.
Мила замерла и, онемев от спонтанного, неожиданного горя, открыла и закрыла рот.
«Как она умерла?»
«Ой, да что ты!.. Ушла – в смысле уехала. Не знаю, где она. Ключи оставила у меня на столе. Написала: «Ухожу, не ищи меня». Разве это дело? Ты мне скажи, разве люди так поступают?.. И куда она ушла, дура? У нее же никого нет».
Мама звала: «Возвращайся домой» - раньше Мила не хотела, а теперь и возвращаться было некуда.
*
«Гэта шаленства! Завтра же начнем звонить с утра в ЖЭК. Что это они себе возомнили? - тётя Валя раскладывала для Милы диван и громко возмущалась. – Это где вообще такое видано?».
Мила слушала бурлящую речь тёти Вали и с интересом рассматривала постельное белье, которое та для нее достала. Вышитые наволочки и пододеяльник в мелкие цветочки, теплое шерстяное одеяло с потускневшим рисунком из колосков и васильков – раньше это все хранилось в квартире. В детстве мама точно так же стелила для нее кровать и заворачивала в одеяло. Лежа в горячем коконе, Мила считала деревья за окном и вслушалась в их бормотание, пока мама и тётя Валя обсуждали что-то на кухне.
От этого воспоминания защипало в глазах.
Мила поднялась, чтобы попить. Скрипящий кран едва поддался; поднеся ладони с водой к лицу, Мила втянула запах: мшистый, хвойный, как от сырого леса.
«Ой, да, с водой беда в последнее время, - тётя Валя появилась в дверях. – Цветет водохранилище, да и в колодце не лучше. Ты лучше фильтрованную возьми». Вода из фильтра на вкус была мертвой – Мила выпила половину и вылила остаток.
«Представляешь, на прошлой неделе… Оставила в тазике тряпку, замочила ее, чтобы полы помыть – ну и забыла, старая калоша. А на следующий день тряпка уже вся зеленая, так быстро плесень растет», - в доказательство своих слов тётя Валя поскребла по шкафчику, и дерево утопло под ее ногтем.
«А вы звали дезинфекторов?»
«Звала, но что толку? Дом обработали, дождь два раза прошел – и снова всё цветёт, дерево разваливается. Недолго нам тут всем жить осталось, но на меня еще хватит, - тётя Валя включила чайник и запахнула хустку. – Вода подъедает город, возвращает свое. Нам надо и честь знать. Чай будешь?».
Мила вышла во двор с чашкой. Лес, будто приглашая играть, обступил ее, и сосны, теснящиеся на участке, склонились от ветра.
Улица была темной и тихой. Единственный фонарь у остановки устало неровно мигал. Мила рассматривала тёмную хрущевку. В ночном сумраке дыра на месте квартиры была не видна: пустота сливалась со стеной дома. Света в квартирах не было. Здание, погруженное в сосредоточенное молчание, насупившись смотрело на Милу.
Вдруг, на одном из этажей раздался треск. Темное пятно отлепилось от коллективной тени, и Мила смогла различить контур своей квартиры.
На краю отрезанного бетона кто-то стоял. Мила не видела лица: тонкая, сухая фигура как будто проваливалась обратно в темноту, тонула в ней. Мила подошла ближе к забору, чтобы рассмотреть ее.
Фигура протянула руки вперед, и теперь, когда на нее попал отблеск лунного света, Мила заметила испачканную одежду, спутанные длинные темные волосы, исхудавшее лицо.
Фигура хлопнула несколько раз в ладони, и эти хлопки глухо осели у основания дома.
«Мама», - Мила позвала почти неслышно, слово не успело обрести силу.
Но мама уже исчезла.
*
Слушая сонное бормотание тёти Вали, Мила пыталась вспомнить, какой была их квартира. Получалось вспомнить только балкон, да и он получался в расфокусе, замыливался и уплывал куда-то вбок.
В детстве Мила не доставала до перил, не могла заглянуть за них, и казалось, что прямо от балкона начиналось зеленое море леса. Лес шуршал и разбивался о дом волной. Мила могла часами слушать прибой, глушащий домашнюю ругань, и сама тонула в нем.
Закрыв глаза, Мила видела маму, стоящую в середине гостиной. Это воспоминание, или лучше сказать – видение – часто возникало у Милы, когда она думала о маме, ее жизни. В воспоминании Мила сначала видела только часть мамы: ее опущенные руки, потерявшие энергию и волю, которые вдруг резко отталкивали бабушку (она тоже оказывалась в комнате, и дальше Мила видела и дедушку, сидящего на диване – он еще полон сил, не затронут болезнью). Мама отворачивалась от бабушки, и, захлестнув себя руками, сжав себя в объятие, начинала подвывать.
Несколько первых минут ее слова нельзя было разобрать, но потом они наращивали силу и вдруг обрушивались на бабушку с дедушкой ясным криком.
«Вы сгноили меня в этой дыре! Сгноили! – мама стирала злые слезы и отступала на шаг от бабушки, чтобы та не могла схватить ее и заставить сесть. Мама была загнанной, раненой – Мила видела ее напряженное, почти скрученное от тревоги тело, тремор в пальцах.
«Ты что такое говоришь?»
«Надо было уехать от вас подальше, из грязи этой, нищеты, с этого проклятого болота, - мама захлебывалась горечью. – У меня могла быть жизнь! А вы меня всю выжрали, превратили в служанку: постирай, принеси, подай. Ненавижу вас, ненавижу… Надо было делать аборт, а не слушать ваш бред», - в крике возникала пауза.
Как в замедленной съемке, бабушка подходила к маме и, замахнувшись, со всей силы давала ей оплеуху. Почему-то Мила точно знала, что от силы удара перехватывало дыхание. Мама оседала по стене и дальше плакала уже молча. Дедушка поднимался с дивана и уходил из квартиры, не говоря маме ни слова.
В воспоминании Мила видела и себя: она сидела на балконе и слушала лесной шум. Мила не вслушивалась в содержание разговора и не переживала из-за его громкости: бабушка с дедушкой всегда ругаются на маму, а та всегда кричит в ответ.
Оборачиваясь в комнату, она видела маму. Мама сжималась у стены в маленький комок, словно хотела исчезнуть.
Теперь, годы спустя, когда ни бабушка, ни дедушка не цеплялись за маму, она наконец смогла осуществить это желание.
Исчезнуть.
Уйти.
Раствориться.
*
Ближе к рассвету, Мила проснулась от холода. Дверь в предбанник была открыта. По-осеннему мерзлый воздух стелился по полу. Мила закуталась в одеяло и вышла из хаты.
Двор был залит молочным туманом. Казалось, что город лишился голоса: онемевший, он затих вдалеке. Мила слышала свое дыхание. Стараясь не потревожить тишину, она двинулась в сторону распахнутых ворот. Только подойдя к калитке, она заметила контур пустоты напротив.
Хрущевка пропала.
Вместо грузного, плешивого здания расстелился луг.
Мила скинула одеяло на забор и изумленно двинулась в сторону пустоты. Туман бежал впереди, подстраиваясь под ее сбивчивые шаги. Там, где раньше начиналась дорожка к хрущевке, шуршала молодая поросль. Мила смотрела на расстелившуюся зелень: свежие стебли тянулись вверх, напитанные соком.
Мила ступила вперед, и земля под ее ногой утопла. Стылая, ржавая вода мгновенно пропитала кроссовок. Мила убрала ногу и присела к своему затопленному следу. От болотной воды пахло, как в доме тёти Вали: уже знакомый запах дождливого леса.
Мила услышала шаги за спиной.
«Мама, почему ты ушла?» - женщина подошла ближе, и, обернувшись к ней, Мила с трудом узнала в изменившихся чертах лицо своей матери. Лицо, перепачканное темно-зелеными полосами травы, казалось успокоенным. Мама выглядела усталой, как после тяжелой, утомительной работы, и вместе с тем – расслабленной.
Мила смотрела, как мама, присев в густую траву, запустила руки в болото. Она легко толкнула землю, и та охотно приняла ее по локоть. Длинные распущенные волосы легли в болотную жижу, и Мила, рассмотрев эту крошечную женщину, слившуюся с болотом, почувствовала, что это больше не ее мать.
«Я никуда не уходила, Мила, - кикимора начала напевать какую-то простую мелодию и потянула руки назад. В терракотовой грязи они почти казались окровавленными.
- Ушло то, что меня сдерживало».
Она встала и, отряхнувшись, двинулась куда-то вглубь луга. Чавкающие шаги отдалялись, пока фигура не замерла в середине луга. Она снова вытянула руки вперед и хлопнула.
Именно в этот момент Мила открылось, что всё это погибнет.
Город покроется тиной, и там, где еще недавно ходил автобус, сновали школьники, там, где бабушки продавали овощи и фрукты, там, где лаяли собаки и тарахтели машины – всё исчезнет в ржавой болотной воде.
Мила смотрела в спину удаляющейся женщине и чувствовала, как с каждым новым шагом, их болезненная, ядовитая связь ослабевала.
Мила подошла к краю луга, там, где раньше могла быть их квартира. Ботинки медленно погружались в липкую грязь. Она легла на влажную траву, и под ее весом земля просела. Холодная вода подтекла под одежду, но Миле было все равно.
Где-то вдалеке на болоте послышалась пение кикиморы. Легкий и звонкий, как в далеком девичестве, когда она хотела уехать – и не могла, хотела сбросить с себя семью и ребенка – и не могла, хотела освободиться – и не могла.
Вслед за песней раздался протяжный оклик тёти Вали: «Людочка», - и, прикрывая глаза, Мила вслушивалась в эту мешанину из голосов и звуков.
Шумела сосна.
Все казалось очень знакомым, и вместе с тем –
окончательно изменившимся.
